Мир вещей Микаэла Таривердиева
В последнем интервью, которое Микаэл Таривердиев дал в Сочи весной 1996 года, отвечая на вопрос «Почему Вы не уехали из этой страны», он, полушутя, полусерьезно, ответил: «Я люблю свой диван».
Куда бы он ни приезжал, где бы ни проводил даже несколько часов, он всегда переустраивал пространство вокруг себя. Переставлял мебель в гостинице, располагал свои вещи по какой-то своей внутренней логике. Были предметы, без которых он никогда не отправлялся в путешествие. Например, без фотоаппарата, трубок и подзорной трубы. В общем, он создавал свое пространство. Таким пространством, конечно же, был и остается его дом.
Когда-то это была типовая квартира в районе, который мог бы стать местом действия фильма «Ирония судьбы». Типовая девятиэтажка на типовой московской улице. Но, получив гонорар за фильм «Семнадцать мгновений весны», он снес одну из стен, расширил гостиную, придумал при участии дизайнеров студии Горького интерьер, обив золотистым шелком стены, обустроил фотолабораторию. И хотя он часто говорил: «Это не квартира, это декорация Мосфильма», его дом никогда не был декорацией, никогда не был просто интерьером. Как все, что создал Микаэл Таривердиев, он несет на себе отпечаток его внутреннего мира.
Главное условие его жизни в любом пространстве – порядок. Когда-то Родион Щедрин написал во вступительной статье к музыковедческой книге о Микаэле Таривердиеве: «Он до чрезвычайности любит порядок. Побывав у него дома, я почувствовал, что так, наверное, мечтал жить всю жизнь, хотя не прожил ни одного дня. При этом – удивительное и редкое чувство уюта!» А Микаэл Таривердиев прожил так всю свою жизнь. Он не понимал людей, которые могут существовать в беспорядке, не убирать квартиру каждый день, разбрасывать вещи, у каждой из которых должно быть свое строго отведенное место. Мне, как любительнице заваливать письменный стол бумагами и по возможности ни с чем из них не расставаться, доставалось от него по этому поводу часто.
Сам он не мог сесть за письменный стол, не приведя его в образцовый порядок. В определенном месте должны находиться карандаши, ластики, чистая нотная бумага и, конечно же, электрическая точилка – предмет его обожания, как все, что движется, сверкает и имеет механическую или электронную начинку.
Он окружал себя вещами, ценность которых никогда не определялась денежным выражением. Было важно их соответствие его внутренним представлениям об уюте, комфорте, их согласованности друг с другом. В музыке это называется ансамблем. Иногда очень недорогие вещи, став частью этой согласованности, приобретали значительность и даже производили впечатление (на не знатоков, конечно) старых, почти антикварных. Как, например, бронзовые пепельницы на длинных ножках, купленные когда-то по случаю и совсем недорого в Таллине. Или золотистые плоские пепельницы с надписью «Бухара», которые были привезены из гастрольной поездки и так прижились на стеклянном журнальном столе, что без них я не представляю себе этой комнаты. И еще. Вещи, которые были частью дома, служили ему, а не он им. А он был к ним привязан. Иногда, как ребенок к игрушкам.
Бывало так, что вещи сами появлялись, как будто находили свой дом. Или свое правильное место. Так появился рояль, замечательный «Стенвей». Когда-то он жил у его друзей, отец которых вывез его из Германии сразу после войны. Говорят, до этого он принадлежал Герингу. В типовой квартире рояль занимал слишком много места. Друзья предложили «поменяться роялями». Так небольшой кабинетный «Weinbach» Микаэла Леоновича переместился в типовую гостиную, а «Стенвей» переехал в его, уже нетиповую, квартиру. Вписался прекрасно, как и фисгармония фирмы «Паркер» прошлого века. Это тоже отдельная история. Микаэл Леонович, любивший орган, долго искал подобный инструмент. Поиски не приносили результатов. Но как-то раздался звонок. Пожилой голос представился и,,, предложил подарить Микаэлу Леоновичу фисгармонию. «Я старый человек, мне некому ее оставлять. А вашу музыку я очень люблю. Заберите инструмент к себе». Так фисгармония стала частью интерьера и творческой жизни этого дома.
Какие-то вещи, их совсем немного, остались у него от родителей. Например, портрет прапрабабушки и прапрадедушки, написанные в Париже в год первой Всемирной выставки. Многие годы они валялись на чердаке в Тбилиси и осторожно не предъявлялись. Микаэл Леонович, никогда не задумывавшийся о такого рода осторожностях, сделал эти два портрета частью интерьера, как и фамильный кинжал и пороховницу 15 века, в которой не достает одного самого большого камня – мама сдала его в Торгсин в тяжелые голодные времена.
Обустраивая дом, он невольно привнес в него что-то от старых тбилисских парадных комнат. Конечно, комнаты в доме его деда – отца матери – Гришо Акопова, где он родился, были несоизмеримо больше. Но понятие пространства ведь весьма относительно. Мне иногда кажется, что эта квартира обладает удивительными свойствами - раздвигать свои стены, расширять пространство. Например, когда звучит музыка, или когда ты погружаешься в свои мысли. Или когда общаешься с людьми, которые приходят – те, которые живут сейчас и которые жили когда-то. Портрет мамы, совместный портрет родителей - старых фотографий на стенах немного, но это часть продуманного - нет, не интерьера - а того самого пространства, которое не определяется метражом когда-то обычной квартиры.
Микаэл Таривердиев был во всех смыслах свободным художником. У него не то, что не было трудовой книжки, он даже не знал, что они бывают. Но работал он много – четыре оперы, три балета, несколько томов органной музыки, более, чем сто романсов, концерты для скрипки, альта, музыка более, чем к 130 фильмам и многое другое. Как-то один врач обратил внимание на его руки и отметил: «У вас руки рабочего человека». Микаэл Леонович с гордостью ответил: «А я и есть рабочий человек».
Правда, работал он чаще всего дома, если не считать записей на студии или репетиций. Хотя многие встречи, репетиции, вернее даже уроки, он тоже проводил дома. Здесь он занимался с трио «Меридиан», здесь он встречался в Борисом Покровским, Марией Лемешевой, здесь бывали знаменитые режиссеры, поэты, дирижеры, незнаменитые исполнители и совсем никому неизвестные композиторы. Иногда люди появлялись буквально « с улицы» - и это тоже было частью его жизни , жизни этого дома. В последние годы музыку к кино он тоже записывал здесь, в своей домашней студии – инструменты, магнитофоны, компьютеры, пульты, все время растущая библиотека, часть из которой мы были вынуждены вынести вместе с полками в общую с соседями прихожую, рукописи и были причиной таких реплик, как «Это не дом, это декорация Мосфильма». Мы мечтали о спальне и большой кровати. Но еще одной комнаты для этого не было (метраж это не пространство!). И кровати тоже. Удовлетворялись диванами.
Микаэл Таривердиев любил свой дом, его атмосферу, которая была, и я надеюсь, остается и сейчас. Он любил свой диван. Он любил сидеть в его правом углу, думать, курить трубку, иногда что-то выпивать. Хорошо, если был виски. Или пиво. Кстати, в отношении напитков у него была своя теория. Шампанское, по его мнению, способствовало легкомысленному настроению, легко пьянило, соответствовало легкому флирту. Коньяк располагал к серьезным, углубленным беседам. Водка же – «вышибала мозги» или «била по кумполу», как он выражался. Не любил пить из «неправильных» бокалов – напитки в этом случае теряли для него вкус.
Пить и есть в гостях он не любил. Где бы мы ни бывали, что бы ни подавали на приемах, он стремился домой, и не было вопроса – ужинать или нет. Ужинать! Людей в доме бывало много, но близких друзей - крошечный, закрытый круг. Если звать гостей – то не больше восьми человек, то есть не больше того количества стульев, которые всегда стоят вокруг парадного обеденного стола. Впрочем, этот стол был и парадным и обыденным. Микаэл Леонович никогда не садился за стол на кухне. Обед нужно было подавать только в гостиную. В редких случаях – за журнальный стол, но это не поощрялось, понималось, как наша общая распущенность. В детстве мама требовала, чтобы семья переодевалась к обеду. А когда мы сидели после беготни по Москве, работы, переездов по забитому машинами городу в чем-то через чур свободном, Микаэл Леонович восклицал: «Видела бы нас мама!». Но с каким-то невероятным удовлетворением вслух как-то прочел выдержку из книги Галины Вишневской о том, что Ростропович наслаждался, обедая в трусах.
Микаэл Таривердиев возмущался, когда его в глаза или за глаза называли светским человеком. Наверное, потому что под этим выражением у нас чаще всего подразумевалась богемность. Он не был богемным, нисколько. Но он - светский человек в правильном смысле этого выражения. Ведь светский человек это тот, который не делает чего-то, что может быть неприятным другому. Например, не сморкается публично, не используя платок, или плюет на глазах у других, старается не вести себя недостойно, некорректно, необходительно, не есть некрасиво, или входить в комнату без предупреждения. В этом смысле он был светским человеком и дома. К тому же он полагал – и в этом он прав – правила поведения были выдуманы не ради самих себя, а ради сохранения своего внутреннего пространства, своего достоинства, своей независимости, которая есть часть уважения к независимости окружающих. В этом смысле они еще и чрезвычайно удобны.
Безупречно владея формой в музыке, он владел законами формы и в жизни. И дом был для него не просто адресом, не просто местом прописки или вложения своих средств. Дом придавал, создавал форму его личной, частной жизни, которая, может быть и есть главная форма жизни людей. «Я просто живу» - так озаглавил он свою автобиографическую книгу.
Он мог без многого обходиться. Но он не мог жить без любви. И эту форму своей жизни – с любовью – он вкладывал и в понятие своего дома. Поэтому он не уехал из страны Просто он считал ее частью своего дома.
Вера Таривердиева