Страницы жизни
Страинцы из жизни Микаэла Таривердиева в фотографиях: часть 1, часть 2, часть 3 (архив файлов в формате .pdf)
МИКАЭЛ ТАРИВЕРДИЕВ, армянин по происхождению, родился 15 августа 1931 года в Тбилиси. Всю свою профессиональную жизнь, с момента учебы в Государственном музыкально-педагогическом институте имени Гнесиных в классе Арама Хачатуряна и до последней звуковой партитуры, которую он сдал за два месяца до смерти в Московский театр имени Ермоловой, он провел в Москве. Умер 25 июля 1996 года в Сочи, куда уехал на море. Он был спортсменом, фотографом, за год до смерти попал в список секс-символов России, многие годы слыл плей-боем и светским человеком, вел телепрограммы и писал музыку кино. Он композитор необычной судьбы. Его имя было популярным на протяжении всей его жизни в искусстве. Для многих он так и остался автором музыки к кинофильмам «Семнадцать мгновений весны» и «Ирония судьбы». Широко известные работы в кино заслонили огромный пласт творчества Микаэла Таривердиева. Вокальные циклы, сочинения для органа, оперы, балеты, инструментальные концерты – все это оставалось в тени.
Сегодня его имя, судьба и творческое наследие по-прежнему вызывает интерес.
Тбилиси - полифонический город
Микаэл Таривердиев родился в Тбилиси,в армянской семье, которую в городе хорошо знали. Его дед Гришо Акопов был авторитетным человеком. Землевладелец, в городе у него был большой кирпичный дом в три этажа в районе Дидубе. Владел большими фруктовыми садами на берегу Куры, занимался торговлей. Сато, мать Микаэла Таривердиева, была одной из шестерых его дочерей. Была помолвлена с Иосифом Хуциевым, с которым рассталась, когда он уехал учиться в Москву. Вышла замуж за Леона Таривердиева, приехавшего в Тбилиси из Баку, где он окончил финансовую академию. Но родом он был из Карабаха. По семейному преданию предки появились в Армении с войском Чингисхана, в котором было немало христиан. Пра-пра-прадед был тысячником, персидского происхождения.
Когда родился сын, Сато Григорьевна всю себя посвятила ему. Это был долгожданный ребенок, единственный. И если говорить о главном, что сформировало Микаэла Таривердиева как человека, его восприятие мира, людей, его характер, это была любовь. В детстве эта любовь матери сочеталась со строгостью воспитания и со всем укладом «хорошего дома». Он и внешне похож на мать, удивительной красоты женщину.
«Всему, что было во мне хорошего, я научился у моей матери. А все плохое – это то, чему я не смог у нее научиться».
Микаэл Таривердиев, из книги «Я просто живу».
Из воспоминаний Арфени Елаговой, двоюродной сестры Микаэла Таривердиева:Когда родился Балик (так его называла в детстве мать, Сато Григорьевна) и его показали матери, она сказала:
- За что меня наказал Бог? - таким некрасивым ей показался новорожденный сын.
В детский садик Балик ходил самостоятельно, так как садик находился в соседнем доме. Балик был влюблен в свою воспитательницу. Когда он узнал, что воспитательница вышла замуж, он перестал ходить в детский сад.
Когда Сато Григорьевна приехала повидать сына в санаторий и привезла ко дню рождения подарки, в том числе большой торт, Балик бросился к окну и громко крикнул, приглашая своих друзей:
- Ребята, рождения начинаются!
В этом приглашении он инстинктивно использовал множественное число, тем самым подчеркивая количество действующих лиц (он же всех позвал) и объем всеобщей радости.
12-летний Гарик - так тогда его все звали, - увидев, как все готовят к женскому дню 8 марта подарки, решил встать в очередь (очевидно, само по себе это явление - очередь - придавало намерению важность). Это были военные годы, и ему показалось, что очередь является признаком важной цели. Он выстоял в ней и купил зеленые трикотажные женские трусы и прибежал с подарком в отдел статистического управления к маме. Отдел был растроган, мама была растрогана до слез, хотя трусы, конечно, понравиться не могли. Даже несмотря на военные годы.
- Балик-джан, почему же зеленые?
- Мама, только такие продавались.
Гарик был очень любознательным и восторженным мальчиком. Эти свойства его характера всегда превалировали над осторожностью и страхом. В летнем саду Муштаид действовала парашютная вышка. Это было внушительное сооружение, и Балик решил прыгнуть с парашютом. Его отговаривали. Но он настаивал, и ему, наконец, разрешили подняться наверх. На него надели стропы, ремни, и он прыгнул... Но увы! Он повис в воздухе наверху, так как вес его тела был недостаточен для спуска. Пришлось его, болтающегося там наверху, крючьями притягивать к площадке. Затем к нему был прикреплен дополнительный груз, и он, наконец, приземлился.
Мика обожал лошадей. Он тренировался на ипподроме. Хорошо помню немые сцены за столом. Сахар в сахарнице таял на глазах, стоило Сато Григорьевне выйти из комнаты. Заметив это, она с укоризной смотрела на Мику. Сахара не хватало и людям. Мать и сын понимали друг друга, и укоризна была молчаливой. Мика ездил на трамвае на дальний ипподром и привозил лошади сладости, которых недоставало всем. Однажды они вместе свалились, не взяв барьер. Мика сильно разбил себе подбородок.
Пришли другие времена и увлечения: бокс, плаванье (он - очень хороший пловец). Из духовных увлечений тех лет (кроме музыки) - философия, литература (особенно поэзия), фотография.
В первые годы учебы музыке Балик очень сопротивлялся, и с мамой часто происходили такие диалоги:
- Мамочка, я не хочу, я только для тебя...!
- Да, да! Вот и занимайся для меня! - приговаривала Сато Григорьевна, держа в руках линейку (хотя трудно себе представить, чтобы линейка пускалась в ход).
Увлеченность в познании мира, увлеченность литературой, спортом Микаэл Леонович пронес через всю жизнь. В детстве и юности он занимался боксом, конным спортом, мотоциклом - легче перечислить, чем он не занимался. Он был членом сборной Грузии по плаванью на дальние дистанции. Первый фотоаппарат ему подарил отец, и он ходил в фотокружок в Доме Пионеров. Но, конечно, главной его страстью была музыка.
Сергей Гаспарян, друг детства:
До четвертого класса мы сидели на одной парте. По-моемому, я был единственным из класса, который с ним дружил. Вообще класс его не воспринимал. Не знаю, чем это объяснить. Может быть, тем, что мы все играли в футбол, в разные игры, он никогда не принимал в них участие. Его подпольная кличка была «Бутылка». Потому что он узкий такой был, плечи как-то вперед выдавались, и он напоминал по форме бутылку. У нас у всех клички были. У него вот – «Бутылка». Он не обижался.
Наш класс «А» соперничал с классом «Б». У нас все время драки были. Мы дрались портфелями, класс на класс. А Мика всегда убегал. Не потому, что боялся. Просто у него сразу после школьных занятий были занятия по музыке. Он в школу приходил с портфелем и папкой для нот со шнурками. Ему вслед кричали, что он трус. А он никак не реагировал. Он знал, что ему надо на музыку. Он был очень предан музыке. По-моему с того времени он как-то отгородился от всех, какая-то оболочка у него появилась. И он не подпускал близко никого.
Независимость
Учился Микаэл Таривердиев в знаменитой 43 школе. Первым произведением, которое получило признание, стал гимн школы, который до сих пор помнят и поют на своих встречах выпускники школы разных лет. Там же произошел и эпизод, повлиявший на его жизнь и проявивший его характер. Тогдашний директор школы ударил его одноклассника, и мальчик, сын школьной учительницы, оглох. Микаэл Таривердиев выступил на комсомольском собрании и осудил директора. Директор вызвал Сато Григорьевну и сказал: «Либо вы забираете его из школы, либо он вылетит из нее с волчьим билетом». Конечно, мама забрала его, и ему пришлось заканчивать последний класс в вечерней школе. Потом он поступил в Тбилисское музыкальное училище и окончил его за год.
В 1949 году арестовали отца, который работал Директором Центрального банка Грузии. Несколько месяцев Сато Григорьевна с сыном скрывались, переезжая с квартиры на квартиру, голодали. Микаэл Леонович давал частные уроки, чтобы заработать на жизнь. Странно, но он не чувствовал себя несчастным.
Тогда же он пишет два маленьких балета, которые были поставлены силами хореографического училища на сцене Тбилисского театра оперы и балета им. З.Палиашвили. На гонорар он купил шляпу. Это был первый профессиональный успех и первая работа на заказ. Во всей «балетной» истории был еще один момент, ставший условием дальнейшего профессионального, творческого, человеческого взросления. Роман с балериной. Кто она, как это было - Микаэл Леонович не помнил. Он помнил только сам факт своего вступления во взрослую - не только профессиональную - но и мужскую жизнь.
Микаэл Таривердиев поступил в Ереванскую консерваторию, но сбежал из Еревана через полтора года. Как сам он написал в автобиографической книге: «Розовый красивый город меня не принял». На самом деле Ереван стал серьезным испытанием. Этот город всегда отличался от солнечной, веселой, немного легкомысленной и очень артистичной атмосферы Тбилиси, который на протяжении многих лет был центром всего Закавказья. Культурный, человеческий уровень Тбилиси был совершенно другим. Тбилиси продолжал оставаться столицей со всем присущим этому понятию стилем. Ереван был проще, меньше, больше сконцентрирован на национальном. Тбилиси это монохромное ощущение еще долго было не известно. Микаэл Таривердиев прижиться там определенно не мог, хотя он старался прижиться. Он стал учить армянский язык. И тогда неплохо им владел. Но в Ереване в нем чувствовали чужака, "армянина второго сорта" - как написал он в своих мемуарах. А еще - не сложилось с педагогом. В консерватории все, что напрямую не было связано с использованием армянских тем и мелодий, считалось космополитичным. Очень кстати пришлось постановление о космополитизме 1948 года.
Микаэл Таривердиев, как многие растиньяки тех лет, как он называет своих друзей тех лет, уезжает в Москву, чтобы поступить в Институт имени Гнесиных в класс Арама Хачатуряна.
Гнесинка
Из письма Микаэла Таривердиева отцу, который еще находится в лагерях. 1952 г.
Дорогой папа!
Продолжаю письмо, начатое еще позавчера. Сегодня только что объявили результаты экзаменов по композиции. На 4 места было 28 заявлений, т.е. конкурс был очень большой. Из всех поступающих я единственный получил 5, причем не просто, а с плюсом. Из остальных поступающих 27 человек только 7 получили «4» и будут бороться друг с другом, а все прочие очевидно не попадут.
Отношение ко мне совершенно изумительное, буквально на руках носят. И что особенно приятно и удивительно (для человека два года прожившего в Ереване), что после того как я исполнил свои вещи, люди, которые должны, казалось бы, видеть конкурента, сами поступающие, - подходили и говорили, что это феноменально, замечательно и т.д. Тут нет той тупой завистливой атмосферы, которая меня так угнетала в Ереване. Итак, я попал, причем попал с треском, что называется.
Мои родные мама и папа. Я прекрасно понимаю, что всем этим счастьем я обязан Вам. Что Вы оба поняли меня, что я не мог жить так, как я жил, что атмосфера как ереванская так и тбилисская меня угнетала, душила во мне все лучшее и хорошее.
Я понимаю, как Вам теперь трудно, ведь мы теперь так далеко друг от друга.
Я могу быть удовлетворенным и счастливым только здесь. Тем более, что уже скоро, очень скоро наша беда кончится, и Вы, конечно, переедете сюда и мы заживем здесь еще лучше и счастливей чем прежде. Эти годы не прошли даром, они всех нас многому, очень многому научили.
Да, я забыл написать, еще не известно, у кого я буду в классе, у Шебалина или у Хачатуряна, это еще не решено. Хачатурян - это великий композитор, но как педагог еще очень молодой, в этом году он будет преподавать впервые. А Шебалин это всеми признанный, лучший педагог в Москве, хотя как композитор довольно заурядный.
Но меня очень тянет к Хачатуряну.
Ты знаешь, папа, в первый раз в жизни мое авторское самолюбие удовлетворено по-настоящему, с избытком: при таком конкурсе, при такой комиссии, состоящей из светил музыкальной Москвы, я прошел блестяще и где, - в Москве.
Институтские годы были счастливыми и плодотворными. Несмотря на неустроенность и бедность быта, несмотря на запреты того, к чему он, как и многие, стремились – к познанию современной музыки, современных технологий. Но жадность в познании нового брала свое. Тем более, что новым была пронизана атмосфера тех лет, постепенно менявшаяся с марта 1953 года. И все же главным в институтские годы были «академические рамки», та музыкантская база, без которой в композиторской профессии, если ты ее уважаешь, существовать невозможно. Даже если ты гений.
В эти годы Микаэл Таривердиев разгружает вагоны на Рижском вокзале, отказавшись от заманчивых предложений подработать тапером в ресторане, пишет первые свои вокальные циклы, которые впоследствии будут исполнять знаменитые певицы, знакомится со ВГИКовцами, начинает работать в кино.
Кино
Таривердиев пришел в кинематограф рано и, казалось бы, случайно. Он неоднократно вспоминал и описал в своей книге появление в Институте имени Гнесиных ребят из ВГИКа, которые искали композитора для своей курсовой работы. Шла сессия, всем было некогда. Но жадный на новое Микаэл Таривердиев был такому предложению страшно рад. Так он стал автором музыки к своему первому фильму - «Человек за бортом». Режиссерами картины были Эльдар Шенгелая, Эдуард Абалов и Михаил Калик. Главную героиню играла Людмила Гурченко, тоже студентка ВГИКа, но уже знаменитая своей главной ролью в «Карнавальной ночи». Так завязались первые кинематографические связи. Так появился в жизни Микаэла Таривердиева Михаил Калик. Именно с ним рождается феномен его работы в кинематографе, именно с дуэта Калик-Таривердиев в картине «Человек идет за солнцем» начинается подлинная популярность и востребованность в профессии.
За первыми работами последовали другие. Кино было пересечением главных дорог и общений в искусстве. В кино хотели работать все - сюда стремились не только актеры, режиссеры, но и литераторы, художники. Да и вообще, чем было кино, тогда, в шестидесятые? Оно было больше, чем просто искусство. Кино было воплощением мечтаний и тех, кто стремился работать в кино, и тех, кто даже не помышлял об этом. Кино было всем. Кино было больше, чем жизнь. Это была особая жизнь. Более настоящая, более реальная.
Он один из немногих композиторов, кто ездит в экспедиции со съемочной группой. Ему интересен весь процесс. И он с легкостью им овладевает. Он заканчивает курсы звукорежиссеров. Он проходит с режиссером все этапы – сценарий, съемки, монтаж, запись музыки, сведение, перезапись. Кино стало для него лабораторией, способом жить, творческой и профессиональной средой, и еще - способом защиты от академизма музыкальной среды.
Сергей Соловьев:
В шестидесятые годы Микаэл написал свои первоначальные славные произведения, в том числе и сочинения, которые определили эти годы. Я бы сказал, это музыка, определившая музыку тех лет. Это музыка музыки, которую он безукоризненно слышал. Она действительно производила то самое впечатление легкости, невесомости, то впечатление, которое осталось в памяти от тех самых лет. Это назвали оттепелью. Я думаю, что это неправильно. Может быть с политической точки зрения это правильно. Но оттепель – это что-то слякотное, это какая-то грязюка, большое количество рытвин и ухабов. Но на самом деле у меня от этих лет осталось ощущение первых дней мая, когда летает в воздухе тополиный пух, когда что-то растет на деревьях, что листвой-то назвать нельзя, это какая-то дымка, зеленая невесомость в невесомых облачках. Это ощущение раннего мая в Москве. Такое ощущение от 60-х годов сильно, ярко и ясно выражено в его музыке. Эту музыку любили, она беспрерывно звучала, вертелась на проигрывателях, которые обожали тогда выставлять на подоконники, устраивая соревнования. Микаэл это соревнование часто выигрывал. Огромное количество музыки Таривердиева звучало с таких вот проигрывателей.
Это сейчас прибегают к слову «плей-бой». Но это особый, специальный разлив плей-боя. Микаэл был специфический, специальный плей-бой, разлива 60-х. Если можно представить себе романтического плей-боя, такое вот взаимоисключающее сочетание, в котором есть дикая доверчивость, наивность, беззащитность и абсолютно романтическая настроенность души, вот эта дичь – плей-бой- Дон Кихот - вот это несуразное сочетание и воплощал в себе Микаэл.
С одной стороны, он был очень красив, импозантен, любил хорошо одеваться, хорошо выглядеть, красиво говорить, производить впечатление; с другой стороны, за всем этим стояла доверчивая, беззащитная и жутко увлекающаяся натура. Ему всегда было мало быть композитором. Его распирало что-то еще. Случайно мы заговорили с ним о фотографии. Выяснилось, что у него огромная собственная фототека, что он замечательно, превосходно понимает процесс обработки, печати различных типов пленки, он превосходный фотограф, профессиональный фотохудожник. Портрет, который висел в Доме кино над его гробом, был его автопортретом.
Микаэл Леонович - человек, который не пошло, а очень естественно, органично воспринимал такое понятие, как мода. И ему, пришедшему в профессиональную жизнь во второй половине 50-х, вероятнее всего была удушающа и скучна атмосфера профессиональных композиторских дрязг. Атмосфера прослушивания симфоний, унылое качание головами, постановки в ряд, когда эти симфонии год за годом до начала ХХI века ждут своего исполнения. То есть атмосфера ему была скучна своей немодностью. А он был человеком очень модным. А я думаю, что одна из определяющих мод ХХ столетия – это мода на кино. Пришел он в кино, потому что сам стиль жизни здесь был значительно моднее, живее и эелегантнее, чем чуждый ему сутяжнический стиль жизни Союза композиторов. Но мода модой, а потом, когда вступаешь в это модное дело, в нем обнаруживается его не модная, а живая его часть, профессиональная часть, глубокая часть.
Главный тон, главный звук этой музыки - ностальгия о чем-то. Даже тогда, когда эта музыка рождалась, я хорошо помню эти годы, она была странно несовременна.
Микаэл считался самым современным композитором, который свой современный имидж, как принято теперь говорить, строил на том, что его напевы, его мелодии были уже тогда ностальгией по чему-то. Ностальгией по чему-то идеальному.
Третье направление
Именно в рамках кинематографа рождается то, что Микаэл Таривердиев назвал «третьим направлением». Не песня и не романс, что-то странное и поэтичное. Обязательно написанное на высококлассные, часто необычные стихи. Первым из композиторов Микаэл Таривердиев обратился к поэзии Б.Ахмадуллиной, А.Вознесенского, Е.Евтушенко. И именно он запечатлел их поэзию в музыку, навсегда слившись в единый, неразрывно сегодня живущий текст.
Тогда он работает с Еленой Камбуровой, создав ее стиль тех лет, он находит молодую Аллу Пугачеву, он творит не только музыку, но и ищет способ ее нового произнесения. И именно поэтому он начинает петь сам. Так рождаются монологи на стихи современных поэтов, уже перечисленных, к которым можно еще добавить Э. Хэмингуэя и М.Светлова, Е.Винокурова и Л.Мартынова, С.Кирсанова, Л.Ашкенази и Р.Рождественского.
Алла Пугачева:
Он вообще вывел меня на сцену. Девчонкой я спала на диванчике под репродуктором. Каждое воскресенье я слушала передачу «С добрым утром». И вот однажды я услышала песню Таривердиева «Я такое дерево». Мне было лет пятнадцать тогда. Я просто заболела этой песней, довольно странной и в то же время мелодичной. Он был одним из моих прародителей, из тех, кто заставил меня подумать о том, что я что-то могу воспроизвести, а не только саккомпанировать. Так что мне захотелось самой изобразить что-то голосом.
И потом тоже. Это веха в моем творчестве. Вокруг него столько певиц было интересных. А доверить партию главной героини в «Короле-олене» - почему-то он именно мне доверил...
Он называл меня ребенком, как правило. Я была такой худенькой тростиночкой и достаточно чистым существом. Он говорил, что я ребенок из благородных мещан. Ему это очень нравилось и совпадало с его понятиями о чистоте. И его чистые роли в кино нужно было озвучивать. Я озвучивала «Короля-оленя» и «Иронию судьбы». И в том, и в другом случае героинями были чистые, любящие, ранимые, беззащитные, как дети внутри себя. И он почувствовал это во мне. Хотя и разница в возрасте была.
В музыке он прописывает свой автопортрет. Не случайно на вопросы о его личной жизни он часто отвечает: «А я и есть моя музыка!».
Друзья и женщины
Работа в кинематографе, востребованность, дружба с «Современником» и его основателями (Микаэл Таривердиев написал музыку к двум спектаклям, в фильмах его песни исполняли О.Табаков, О.Ефремов, другие знаменитые актеры) рождало огромный круг знакомств. Многие из этих знакомств стали почвой для многолетних отношений. Но стиль этих отношений менялся от десятилетия к десятилетию.
В шестидесятые это блестящие компании Растиньяков.
Микаэл Таривердиев:
Позже жизнь раскидала моих друзей тех лет. Но даже когда мы ссорились друг с другом, воспоминания о тех годах не давали сегодняшним обидам заслонить ощущение общности, которое возникло тогда. Сейчас такие общности называются группами. Нет, тогда это были не группы. Это были просто компании. Мои новые друзья – Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Олег Ефремов, Андрей Тарковский, Родион Щедрин. Все это была одна компания. Мы часто встречались. Да мы просто не расставались. Нам казалось, что дружбе не будет конца.
Савва Кулиш:
Это все была одна компания. И мы все знали друг друга. Андрон Кончаловский был младше на два года, но он мог появиться, потому что его все знали. Все время шло бурное перемешивание. Гена Шпаликов был очень молодой, я был молодой, но это не считалось, потому что мы входили в компанию. Там же был еще большой сдвиг по фазе. С нами учились ребята, которые были старше, потому что они были на фронте. Или сидели, как Миша Калик.
Микаэл 1931 года рождения, я - 1936, но компания у нас была одна. Я не понимал, что Микаэл меня старше. В голову мне это не приходило. Так же как не приходило в голову, что Вася Шукшин меня старше. Это была одна «футбольная команда». А началось все в студенческие годы.
Все хотели перевернуть мир. Вот это ощущение, что мы открываем мир заново, оно было у всех. Мы понимали, что мы делаем новое кино, новую музыку, новую литературу.
Вот это ощущение свободы, когда свободу любишь, как девушку. Это ощущение такого подъема. Счастье, которое ни с чем не сравнимо. Невероятное ощущение подъема, полета и единение с себе подобными.
Женщины играли в его жизни чрезвычайно важную роль. Его отношение к ним меняется в разные годы диаметрально. Он их боготворит, потом он их презирает, но он невероятно от них зависил. И не мог без них жить.
Он был женат несколько раз. Каждый раз ненадолго. В последние годы он признавался, что искал в браке «тихую пристань». Но каждый раз вновь найденная «тихая пристань» оказывалась очередным вулканом и заканчивалась разрывом отношений.
Андрей Вознесенский:
Он был нотой, изящной нотой в наши бетонные дни, в бетонную эпоху. Он был изысканнейшим, элитарным композитором, который этот изыск пытался привить масс-культуре. Тогда и слова-то такого никто не знал. Он был первый, кто из наших композиторов обратился к серьезным текстам.
Он был красив. Он был похож на скульптуру Джакометти. Ввысокий, сухой, как длинные фигуры Джакометти, сделанные из меди. Первым, еще до «Антимиров», до всех остальных композиторов, он обратился к моим текстам.
Кроме всего, в нем было рыцарство. То рыцарство, которое и честь, и старомодность какая-то.
Но ничего халтурного, того, что идет под словом «попса» или «масс-культура», из-под его пера не выходило никогда. Это все равно что, если бы Матисс делал майки для идущих по улицам людей. Это одна линия – Матисс, Джакометти. Это он вносил в нашу жизнь. Это было прекрасно. Лучшие женщины его любили. И в этом смысле он был мужским образцом. Его список не дон-жуанский, а рыцарский список. И высок, и бесконечен.
Эльдар Рязанов:
В 1981 году мы с Эмилем Брагинским сочиняли сценарий фильма «Вокзал для двоих». Разрабатывая сюжет, я вспомнил и рассказал Эмилю историю, которая вроде бы произошла с Микаэлом, он был тогда молодым человеком. Говорили, что Таривердиев ехал в машине с любимой женщиной, актрисой... Он сидел на пассажирском сидении, а актриса была за рулем. Было темно, и их машина сбила человека. Насмерть. Когда к месту несчастного происшествия прибыла милиция, Микаэл, спасая возлюбленную, сказал, что за рулем сидел он. Ему грозил суд, может быть, тюрьма... Эта история и толкнула нас с Эмилем на сочинение сценария «Вокзал для двоих». Недаром там профессия главного героя - пианист...
Может, всего этого в действительности не было, или было не совсем так, или совсем не так, не знаю. Я никогда не выяснял, как было на самом деле. Возможно, это была всего лишь легенда. Но подобную легенду сочиняют далеко не о всяком.
Эта история действительно была в жизни Микаэла Таривердиева. Речь идет о романе с Людмилой Максаковой, в которую он был влюблен. Роман этот закончился трагически. Они ехали в машине ночью, она сидела за рулем его машины. Из кустов выскочил прямо под колеса человек. Микаэл Таривердиев пересел за руль и взял ответственность за случившееся на себя. Человек погиб. Начались судебные разбирательства. Дело передавали из инстанции в инстанцию. То, что во время судебного разбирательства нужно было находиться за решеткой, его просто убивало. Процесс длился около двух лет. В результате Микаэла Таривердива осудили. От тюрьмы его спасла амнистия. В один из критических моментов, когда решалась судьба дела, Максакова уехала из Москвы. У него отнимались ноги. Отношения с Максаковой он повал, хотя это стоило ему огромных душевных усилий.
Эта история перевернула его мир. Он столкнулся со смертью. Пусть не по своей вине. И еще он не мог пережить боли и унижения. Весь мир как будто отдалился от него, а он – от мира. Самым страшным, непереносимым для него были унижение и предательство. Мог ли он поступить по-другому? Нет, не мог. Это его поступок. Исключительно его. Если бы он жил на век раньше, он непременно бы дрался на дуэлях. Драться или нет, когда вопрос стоит о чести, – для него альтернативы не было. Живи он раньше, он бы погиб на дуэли. Но в ХХ веке дуэли были другими.
После этой истории он отдаляется от друзей, от тех артистических блестящих компаний. Да и компании изменились. Они становятся гораздо более светскими, в них нет уже того водоворота идей, которые бродили в компаниях 60-х. Каждый начинает жить сам по себе. Кто-то, как и он, уходит в свое одиночество, кто-то выстраивает карьеру. Нет, он не перестает любить и восхищаться своими многочисленными теперь уже знаменитыми друзьями. Но он проводит черту между собой и внешним миром, словно очерчивает вокруг себя границу, за которую он мало кого допускает. Он не становится циником, скептиком. Он по-прежнему непрактичен и по-прежнему романтик. Возможно, он разочарован в любви. Но, опасаясь женщин и не переставая ими увлекаться, он все же внутренне стремится к идеальной любви, в которой ищет возможность преодолеть свое одиночество.
17 мгновений или ирония судьбы
Пик популярности Микаэла Таривердиева приходится на 70-годы. Именно в эти годы появляются самые знаменитые фильмы с его музыкой – «Семнадцать мгновений весны» и «Ирония судьбы».
Премьера «17 мгновений» состоялась в сентябре 1973 года и имела оглушительный успех. Наступило время испытания популярностью. В этой популярности было много приятного. От всплеска интереса к создателям фильма до пропусков, подписанных Юрием Андроповым (это устроил Юлиан Семенов), по которым можно было останавливать и парковать машину где угодно. «Без права остановки». Микаэл Леонович с удовольствием включился в эту игру и даже как-то ради эксперимента остановил машину на Красной площади и был в восторге, что это удалось.
Но радость от успеха кончилась быстро и трагично. С приходом в Союз композиторов телеграммы, подписанной Франсисом Леем. Словно текст фильма стал разворачиваться в самой жизни. Эта история длилась несколько месяцев. Последствия же он испытывал всю жизнь.
Сначала он не придал значения этому клочку бумажки, полагая, что кто-то зло подшутил над ним, как в результате и оказалось. Но содержание получило огласку, коллеги с удовольствием его обсуждали, музыку потихоньку стали изымать «из оборота» - запрещать на телевидении, радио, студии грамзаписи. Началась обыкновенная травля, разворачивавшаяся на фоне той самой популярности, травля под светом всех возможных прожекторов. Это был очередной удар, а может быть, расплата за публичный успех.
Он видел в ней людей. Обращаясь к ним, он искал не успеха, но понимания.
В этой истории, подробно описанной в его книге, он словно попал в атмосферу шпионских страстей. В картине они намеренно сдерживаются. В жизни же страсти развертывались, словно компенсируя их умеренное присутствие в фильме. Слежка, прослушивание спецслужб, интерес и охота западных средств массовой информации, провоцирование на отъезд из страны. Композитор стал объектом повального интереса и словно сам стал героем шпионского фильма. Все развивалось так стремительно, так странно. Формальности зафиксированы тремя документами:
Обращение Председателю Совинфильма Отару Тенейшвили:
«Обращаюсь в Ваше объединение, так как мне сообщили, что всеми совместными постановками, оказанием кинематографических услуг и регулированием авторских прав по сценариям фильмов, музыке и т.д. с зарубежными фильмами занимается В/О «Совинфильм».
Дело в том, что в Союз композиторов СССР поступила телеграмма от французского композитора Франсиса Лея следующего содержания: «Счастлив успеху моей музыки в Вашем фильме тчк Франсис Лей».
Как Вам известно, я написал оригинальную музыку к телевизионным сериям фильма «Семнадцать мгновений весны» и якобы телеграмма касается именно этой музыки.
Прошу по вашим каналам уточнить, в действительности ли названная телеграмма принадлежит Франсису Лею. М. Таривердиев, 22 октября 1973г.»
Ответ от 31 октября:
«Композитору М.Таривердиеву.
Уважаемый тов. Таривердиев!
В/О «Совинфильм» по Вашей просьбе обратилось к Президенту французской фирмы «Фирмамент фильм продуксионе» г-ну Шейко с просьбой связаться с композитором Франсисом Леем по телефону (Так как Ф.Лей в настоящее время находится в США) и зачитать ему текст телеграммы, переданной Вами объединению. Телеграмма возмутила Франсиса Лея и он заявил, что никогда не посылал телеграммы Союзу композиторов СССР. Франсис Лей просил, чтобы Союз композиторов СССР обратился к нему официально и тогда он заявит о своем протесте по случаю вышеуказанной провокации.
Г-н Шейко направил Объединению телеграмму, которую мы Вам передаем.
О. Тенеишвили, Председатель В/О «Совинфильм».
Телеграмма, пришедшая из Канн:
«Франсис Лей заявляет, что он никогда не посылал телеграмму в Союз композиторов в Москве». 30 октября 1973 года.
Отару Тенеишвили, который помог случиться развязке этой истории, Микаэл Леонович был чрезвычайно благодарен. Но История с телеграммой стала для него драматическим уроком. Он узнал цену популярности. Пережитое разочарование повлияло на его отношения с внешним миром. Это разочарование было глубоким, оно коснулось чего-то для него очень важного. Нет, не реакция профессионального сообщества, разыгравшего эту карту, задела его больше всего. А способность людей, для которых он писал, к которым обращался, реагировать таким образом, присоединиться, стать участниками травли. Ни один из многочисленных концертов в течение нескольких лет не обошелся без вопроса: «А правда ли, что Вы украли музыку? Верно ли, что государство заплатило за Вас?». В своей книге, завершая рассказ об этом эпизоде своей жизни, он написал: «С тех пор не люблю публику». И через какое-то время, не сразу, постепенно он отказался от концертных выступлений.
История с телеграммой, которая в результате подверглась экспертизе, и было выяснено, что она напечатана на машинке с латинским шрифтом, – шутка в духе Богословского (многие считают, что авторство «шутки» принадлежит именно ему), - создала развилку в его судьбе. Она имела международную огласку, можно было этим воспользоваться, уехать и прожить совсем другую жизнь, с другим градусом востребованности, профессиональной, человеческой защищенности. Тем более, что его провоцировали. И он думал об этом. Но принять такое решение не мог. В стране осталась бы мама, отец, сын – он хорошо знал, какими будут последствия, они не могли его устроить. Но главное - он просто не мог этого сделать. В этом поступке было для него нечто внутренне неприемлемое, какое-то предательство самого себя, того пространства, которое он ощущал как свое.
Любовь
Микаэл Таривердиев:
С Верой мы познакомились в 1983 году. На «Московской осени». Это был единственный раз, когда мое произведение – Первый концерт для скрипки с оркестром вставили в программы фестиваля Союза композиторов. Зал Чайковского. Утренняя репетиция вечернего концерта. Накануне она позвонила мне по телефону и попросила написать о новом произведении Родиона Щедрина в газету «Советская культура», где она работала музыкальным обозревателем. Я назначил ей встречу после репетиции. Мне и раньше приходилось слышать ее имя и читать ее статьи, репутация у нее в музыкальных кругах была довольно скандальная: «Лучше не связываться». Она еще по тем временам писала нахально. Ее уважали, она действительно профессионал. Я представлял ее толстой музыковедшей в возрасте. И когда увидел в первый раз, удивился ее наивному полудетскому виду. Впрочем, я довольно скоро понял, что наивный вид несколько обманчив. Скорее, это был эдакий господин Ван Шонховен из «Путешествия дилетантов: «А не хочешь своей кровью залиться?». Через несколько дней был Вильнюс, музыкальный фестиваль. Вера оказалась там тоже. Вильнюс, туман, странное ощущение, что мы знакомы давно. Ощущение страха что-то спугнуть. Желание приручить. Мы, как Лис и Маленький принц, сначала садились поодаль. Приходили на место встречи в одно и то же время...
У меня было много женщин. Осталась одна. И жены были двоюродные. Были или не были? Скорее, не были. Я не помнил никого, не помнил, как выглядели прежние женщины, как их зовут. Впервые я был не одинок. И впервые у меня появилось ощущение страха. Я никогда ничего не боялся. Так хотелось продлить ощущение радости и полета. Нам казалось, что впереди нас ждет только радость.
Смерть
В последнем интервью, которое Микаэл Таривердиев дал в Сочи весной 1996 года, отвечая на модный тогда вопрос «Почему Вы не уехали из этой страны», он, полушутя, полусерьезно, ответил: «Я люблю свой диван». Безупречно владея формой в музыке, он владел законами формы и в жизни. И дом был для него не просто адресом, не просто местом прописки или вложения своих средств. Дом придавал, создавал форму его личной, частной жизни, которая, может быть и есть главная форма жизни людей. «Я просто живу» - так озаглавил он свою автобиографическую книгу.
Он мог без многого обходиться. Но он не мог жить без любви. И эту форму своей жизни – с любовью – он вкладывал и в понятие своего дома. Поэтому он не уехал из страны Просто он считал ее частью своего дома. И еще он не уехал, потому что он знал, каким-то внутренним чувством, что ему нужно оставаться здесь, чтобы написать другую музыку.
Другая музыка – речь идет не о разграничении жанров, а другую музыку по своему существу. Музыку, которая началась с балета «Девушка и смерть» и Симфонии для органа «Чернобыль».
«...И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет...»
Откровение Иоанна Богослова, гл. 21.1
В 1986 году Микаэл Таривердиев был в Киеве и Чернобыле. Он выступал перед теми, кто работал на тогда еще не прикрытой до конца саркофагом Чернобыльской АЭС. Он не собирался ничего писать по этому поводу. Но Чернобыль стал той трагедией, которую он видел и не смог пережить. Поэтому через полгода после этой поездки Симфония для органа «Чернобыль» появилась сама собой, как будто была услышана и записана композитором.
Вот что он писал через некоторое время после поездки:
"Мы едем в сторону станции. Стоит ранняя осень. Деревья покрыты золотом и багрянцем. Чисто выбеленные хаты, огромные неубранные тыквы в огородах возле аккуратных деревенских домиков. Где-то раскрыты окна, как будто в этих домах кто-то живет. Детские игрушки в палисадниках. И тишина. Какая-то ненормальная тишина. Я не могу сначала понять, почему она такая. Потом понимаю: птицы молчат. Их просто нет. Совершенно пустое, огромное небо. Обочины, покрытые пластиком. Надписи: "Внимание: радиоактивность!" Навстречу нам мчатся бронетранспортеры с людьми в защитных масках. Все это напоминает поразительное предвидение Андрея Тарковского в фильме "Сталкер". Но это был уже не фильм. Это была жизнь.
Небо темнеет. На фоне сгущающихся сумерек проступает силуэт разрушенного реактора, почти скрытый возведенными стенами саркофага. Странно, но ощущения опасности нет. И только на обратном пути от станции появляется нечто странное, говорящее о том, что опасность все-таки есть. Просто ее не видишь. Она растворилась в теплом вечернем воздухе. Нас, как и всех, останавливают, проверяют степень зараженности. Датчики зашкаливают и звенят...
Впечатление, которое я вынес из этой поездки, было оглушительным. Поначалу я даже не предполагал, что оно окажется таким сильным. Как будто я сам стал частью этой Зоны. Как будто подвергся какому-то облучению. В моей жизни появилась новая точка отсчета. Не знаю почему, но то, что произошло в Чернобыле, связалось во мне с тем, что произошло с американским космическим кораблем "Челленджер". Может быть, потому, что мы впервые смотрели эти кадры из Америки в прямом эфире. В моей жизни появилось ощущение, что время конца света наступило. Апокалипсис сегодня. Вы ждете огненный дождь, который прольется на землю? Вот он. Он уже идет.
Я не собирался ничего писать о Чернобыле. Весной 1987 года Симфония для органа появилась во мне сама. Она пришла сразу, целиком. У меня было такое ощущение, как будто я всего лишь приемник, который уловил эхо какой-то волны.
Чернобыльская катастрофа стала знаковой не только для тех, кто попал в зону радиации. Она стала знаковой катастрофой ХХ века. Это почувствовал Микаэл Таривердиев и передал В своей симфонии. Не случайно две части симфонии названы «Зона» и «Quo vadis?» (Камо грядеши, Куда идешь?)
Симфония появилась в нем как озарение, как откровение. Она была исполнена им, как это часто бывало, сначала в его студии звукозаписи и лишь потом - перенесена на бумагу. Он никогда подробно не комментировал свои партитуры. То, что процитировано выше - это все, что Микаэл Таривердиев на словах сказал о Симфонии. Уведенное в Чернобыле, поразило, потрясло его. Он писал только ту музыку, которую он слышал внутри себя. И как будто после Чернобыля он стал слышать ее острее и напряженнее. Так он услышал одну из самых необычных своих музык. Необычную своим масштабом, трагизмом, остротой поставленных проблем современности и вместе с тем преодолением времени, соединенностью ее внутреннего пространства с силой и мощью пророческих высказываний.
Последний круг жизни Микаэла Таривердиева начался 31 мая 1990 года. В этот день в Лондонском королевском госпитале ему сделали операцию на сердце. Аортальный клапан, который был разрушен, заменили искусственным. Теперь Микаэл Леонович с присущим ему чувством юмора говорил: «У меня железное сердце. Гарантия – 40 лет». И с мальчишеской страстью ко всякого рода техническим новшествам добавлял: «Из обшивки «Шатла». И правда, клапан, которому суждено было работать в его сердце, сделан из того же сплава, что и обшивка космического корабля.
Последним сочинением с обозначенным опусом стало Фортепианное трио для классического состава - скрипка, виолончель фортепиано. Оно появилось в 1994 году, вскоре после написания Концерта для альта и струнных в романтическом стиле. Партитуру концерта Микаэл Леонович писал в Ялте, в доме творчества "Актер", где мы прожили чуть больше месяца и где мы были беззаботно счастливы. Работа над партитурой всегда доставляла ему какое-то почти наркотическое удовольствие. Потом, несколько лет спустя, когда я услышала его, я поняла его состояние души. Нет, не тогда, в Ялте. А в Концерте для альта. Состояние души героя. Это состояние души, которая расстается с телом. Прощение и вечный приют. Помните, у Булгакова, начало 32 главы "Мастера и Маргариты"?
"Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его."
Сочи, 24-25 июля 1996 года. Погода стоит в эти дни пасмурная. Низкое небо, ветер, море все перебаламучено. Ночью вдруг как будто кто-то разводит руками тучи. Небо усыпано звездами. Мы сидим на балконе санатория «Актер» и представляем себе, как будто мы летим на космическом корабле. Лететь в Москву совсем не хочется. Но билеты на 25 июля у нас были куплены еще месяц назад.
- Какое любимое состояние природы?
- Рассвет. Я люблю, чтобы небо было голубое, а трава зеленая.
Он встает на рассвете. Оголтело поют птицы. Он выходит на балкон. Выкуривает сигарету. Смотрит в сторону рассвета. Небо голубое, а трава зеленая. Есть все, что он любит. Есть море, есть солнце, есть ощущение полета, есть любовь. Есть музыка.
Вера Таривердиева